Читаем без скачивания Беглая Русь - Владимир Владыкин

Но Жернову уже не первый раз доводилось слышать, как бабы и мужики протягивали его и злоязычно о нём отзывались. Он даже знал, от кого это больше всего исходило. С Семёном Полосухиным он нарочно остерегался связываться, а вот из баб председатель наказывал Пелагею Климову, Ульяну Половинкину, Павлу Пирогову, посылая их на самые тяжёлые работы, чтобы знали как перечить начальству. Домне Ермиловой он тоже не делал исключения: посылал с провинившимися. Но ей это не понравилось, как-то увидела его издали и, сказав товаркам, что сходит по женскому делу, заспешила перехватить председателя и увлекла его за весовую:

– И што ты меня в каторгу посылаешь? – бросила она с ходу.

– А ты бы меня при всех не полощила своим поганым языком, а защищала. Ещё раз услышу, взгрею по самое-самое… – он помахал перед её напудренным лицом кулаком. – Но смотри мне, чтоб со всеми работала, куда посылаю! Я твоему волю даю: в город ездит, чего вам ещё надо? По-хорошему, так и ты давай, слыхала?

– Дак Паша, Дёмку что отправляешь, это нам на руку, а вот бабы судачат, что у меня с тобой, сам знаешь что… А я им отпор даю и нарочно всем поддакиваю, чтобы о нас дурно не тарахтели… да и Демиду, чтоб тишком не донесли…

Жернов недовольно крякнул, покраснел. Но ничего не ответил, машинально махнул рукой и торопко пошагал из-за весовой, куда его Домна чуть ли не силком затащила…

И перед Костылёвым, как бы оправдывая свои крутые меры, говорил:

– Молоть языками что ни попало горазды, вот пусть одни сеют, а другие мелют кукурузу! – И бригадиру наказывал с этих баб глаз не спускать, чтобы не сидели без дела.

А Екатерине Зябликовой Жернов тоже оправдывающимся голосом пояснял:

– Ничего, Екатерина, станет полегче, твоя дочь будет учиться дальше. Она у тебя старательней многих девок, я её не обижу, не позволю, чтобы на ней ездили самые крикливые бабы, у которых языки длинные, а руки до работы не доходят…

– А что теперь горевать, Павел Ефимович, – отвечала Екатерина, – она и учиться уставала. Ведь ходить в школу не ближний свет, одна дорога только изматывала. А для некрепкого организма на ферме тоже, конечно, нелегко. Но для семьи хоть какая да польза.

– Вот это верно сказала! Я это сразу уразумел, думаю, как-то надо помочь многодетной семье! – ухватился Жернов, чтобы предстать в глазах простой, но умной бабы, этаким благодетелем.

Так миновал непростой год для Нины, работа на телятнике и радовала, и огорчала. Радовала потому, что нравилось ухаживать за милыми телятками, а огорчала в непогоду, когда из грязи еле ноги вытаскивала. При всём при том не было приличных резиновых сапог, вместо которых приходилось надевать кирзовые, тяжёленные и не столь удобные для девичьих маленьких ножек, которые сбивала часто до мозолей.

С десятилетнего возраста Нина наблюдала, как люди из землянок перебирались в построенные своими руками хаты. С тех пор посёлок разрастался, хаты вставали, как грибы после дождя. Через три года после его основания по обе стороны балки уже насчитывалось до тридцати хат. И на окраинах улицы продолжали закладываться всё новые, как приезжими, так и своими. Бывало кто-то уезжал, хату свою продавали новоприезжим, а если где-то на стороне не находили лучшей доли, возвращались на старое место. И вот такие пока временно жили в землянке, а этим временем строили себе новые хаты…

Нина Зябликова немного гордилась, что их семья оказалась в числе первых, кто основал посёлок Новая жизнь. Вот и ребята, уходя в армию из только что отстроившегося посёлка, а домой возвращались в неузнаваемо выросшее одноулочное поселение. Свидетелем перемен первым стал Давыд Полосухин, отслуживший срочную. Когда-то в глазах маленьких девочек он казался весьма рослым и крепким парнем. Но спустя три года он выглядел не таким уж большим, каким представлялся тогда. Впрочем, сначала Нина с трудом узнала прежнего зубоскала, казавшегося заносчивым гордецом. Разумеется, девичий интерес к Давыду распространялся не как к тайно любимому парню, которого ждала из армии с самонадеянным упорством. Просто на Давыда Нина глядела не больше, чем на бывшего солдата, первое время не снимавшего военную форму, которая его очень украшала. Конечно, он это знал, и хотел нравиться девушкам, что откровенно читалось на лице и виделось в походке, с какой важностью он вышагивал мимо девушек с военной выправкой бравого молодца. Одно время на вечёрках Давыд становился центром всеобщего внимания. Правда, такие девушки, как Нина, даже немного его побаивалась, точно заезжего кавалера, способного искусить и уехать восвояси. Но Давыд оказался вовсе не таким, Нина видела, каким растерянным взглядом он смотрел то на Зину, то на Валю. У парня явно разбегались глаза; он затруднялся сделать выбор своей, единственной.

Нина сочувствовала старшим подругам в том, что двойственное поведение бывшего солдата вызывало у них досаду, удивление, так как лелеяли тайное желание достаться завидному кавалеру. Она с интересом наблюдала за негласным единоборством девушек. Но стоило Зине частушкой привлечь к себе интерес парня, как Давыд выбрал Валю. Но чем всё закончилось, мы уже знаем. Чуть позже Нина тоже не осталась без внимания Давыда. Однажды он с таким интересом уставился на неё, будто раньше никогда не видел. Впрочем, так оно и было: за годы его службы в армии, из маленькой и худенькой девочки, Нина превратилась в расцветающую девушку. Как-то раз с тока Давыд направлялся в МТС; при виде юной соседки он убавил шаг, кинув на неё такой удивлённый взгляд, когда вдруг открывается невиданная доселе красота. Хотя раньше её замечал, но, как слепец, не придавал ей никакого значения. Уловив её не столь приветливый взор, Давыд неожиданно смутился, поэтому пришлось всё свести к шутке:

– Ну как суседка дела? – нарочно, коверкая слово, спросил он.

– А как сажа бела! – отрезала не церемонясь Нина, испытывая вместе с тем некоторое стеснение и досаду оттого, что Давыд даже не соизволил подыскать для неё более приятные слова, и, как всегда, не обошлось без нотки насмешливости, чего девушка не выносила. Если бы парень имел какое-то серьёзное намерение, он бы вёл себя сдержанно, но никак не развязно. И Даныд это понял по её ответу, каким бы она ни за что не ответила своему жениху.

– Нинок, приходи на вечёрку, может, погуляем? – предложил он весёлым тоном.

– Тебе есть с кем гулять! Или двух девушек мало? – поинтересовалась Нина, обернувшись к Давыду, стоявшему к ней лицом поодаль. Она увидела, как блеснули его молочно-белые зубы, с каким неприкрытым ехидством на её реплику раскрылись его губы, и сбоку рта пролегли тонкие морщинки. Вот в этом и был весь Давыд; она понимала Зину Половинкину, которая, по словам подруги Капы, откровенно вздыхала по нём, хотя точно не знала, тот ли ей нужен?

Прошла дождливая осень; миновала тёплая зима; стремительно наступила ранняя весна; раньше срока закончилась посевная и снова подходила уборочная страда. С телятника Нину вместе с другими девушками снимали на подготовку тока для ссыпки нового урожая в длинное каменное зернохранилище, где несколько девушек полынными вениками подметали цементные полы. В раскрытые широкие двухстворчатые двери серыми клубами, с привкусом горькой полыни, валила густая пыль.

Вот и началась уборочная страда, первые грузовики свозили с полей на ток молодое янтарное зерно. Нина попросилась работать на элеватор, под большим высоким навесом, где был установлен широкий бункер, куда с ленточного транспортёра водопадом сыпалось провеянное зерно нового урожая, уродившегося спустя два года после рекордного сбора зерновых, в общем-то, неплохим.

Две молодые бабы деревянными лопатами, с обеих сторон большой кучи нагребали янтарное, чистое зерно на ленточный транспортёр, который приводился в движение агpегатом, подпитанным током от местной дизельной подстанции. От неё, располагавшейся в ста метрах от тока, сухой ветерок доносил запахи масла и солярки. Двигатель создавал монотонный, беспрерывный, рокочущий гул. На току пахло пылью, запахами масел, солярки, нагретым на солнце металлом и зерном. А из степи, изрезанной балками и лощинами, веяло высохшими травами: полынком, чабрецом, чередой, коноплёй, пыреем. И весь этот душистый настой ветерок смешивал с сухим запахом жнивья, скошенного и обмолоченного хлеба.

На востоке степь больше чем, где-либо изрезана пологими и крутыми балками, во влажных глубинах которых били студёные ключи, растекавшиеся по всему руслу, наполнив его этакими болотистыми топями. Если ветер дул с востока, то из балок к посёлку и колхозному двору веяло родниковой свежестью, настоянной на иле и кисловато-терпком репейнике. Солнце палило так нещадно, что становилось нестерпимо работать не только на полях, но и на току, где от жаркого пекла можно было спрятаться только в тени молодых акаций и тополей, или в прохладном каменном зернохранилище. Xорошо, что на току было достаточно воды от протянутой несколько лет назад городской линии водопровода, позволившей установить на каменных столбах металлический объёмный резервуар для подвоза воды на фермы и свинарник, птичник и кошару. А молодёжь набирала в вёдра из колонки охладительную влагу и прямо тут же обливалась, спасаясь от нестерпимого зноя, тогда как работающим на полях бабам и мужикам приходилось терпеть жару, пока подвезёт воду дед Пантелей в деревянной бочке, поставленной на бричку…